Биография - Страница 36

По Вериным глазам я увидел — она жалеет Ландрина. Меня же его судьба не волновала. А разыгравшаяся на улице трагедия заставила содрогнуться сердце.

Нинка нервно провела кончиком языка по губе, повернулась к Щукину.

— Как думаешь, расколется?

Щукин еще раз помял подбородок.

— Пусть Чубчик ответит — ведь это он привел его к нам.

Тот нахлобучил кепку, рывком надвинул на глаза козырек.

— Ландрин еще мальцом был, когда я его приметил. Мы в соседних домах жили. Потом я сел. Освободился — он уже на учете в милиции. Но шмонали — каждый сам. До тех пор так было, пока немец не пришел. Вот тогда-то мы и столковались. Ландрин классным щипачом стал. И надежным был.

Чубчик произнес все это уверенно, и я решил, что он не такой тугодум, каким показался вчера.

— Значит, не расколется? — спросил Щукин.

Чубчик надвинул козырек еще ниже.

— Чужая душа, Хромой, потемки. Если бить начнут…

— По себе судишь?

— Нет. Ты спросил — я ответил.

— Расколется! — сказала Нинка.

Она менялась прямо на глазах. Все мягкое, женское исчезало: взгляд сделался суетливым, щеки побелели, ноздри раздувались. Вера и Катерина взволнованно переглядывались. Бык растерянно помаргивал. И лишь Таська продолжала оставаться сама собой — переобулась, закинув ногу на ногу, стала спокойно курить, выпуская тоненькие струйки дыма.

— Сматываться надо, — сказала Нинка.

— Прямо сейчас? — Вера покосилась на большой чемодан, видневшийся под топчаном.

— Конечно. И все врассыпную — кто на вокзал, кто в порт, кто голосовать на шоссе. Встретиться можно в Армавире.

— Далеко, — возразила Катерина.

— Так надежнее будет. И никаких чемоданов — налегке идти.

Щукин поморщился, прошелся по помещению, припадая на ногу, хрипло сказал Нинке:

— Не баламуть! Враз Ландрина не расколют. Такого еще не бывало, чтобы блатного враз раскалывали. Переночуем, а утром решим, что и как.

Вера и Катерина обрадованно покивали. Бык помедлил и тоже кивнул.

— Я, Хромой, с тобой пойду! — сказала Таська.

Вера обвела всех глазами.

— А мы с Катькой Быка в попутчики возьмем. Он хоть и делошник, но человек надежный: влезть на подножку подсобит, чеймодан подаст.

— Чеймодан, чеймодан, — передразнила Нинка. — Сказано же — без барахла идти!

— На-ка! — Вера показала ей кукиш. — Не тобой нажито, и не тебе распоряжаться. Тебе одеться-обуться — раз плюнуть. А мы, — она кивнула на Катерину, — все, что есть у нас, своим горбом заработали.

— Видели сучонок? — воскликнула Нинка. Ее волосы распушились, губы кривились, в глазах был лед. — Ни одного раза на дело не ходили, ни одной тряпки не принесли, а прибарахлились и деньжат поднакопили.

— Правильно, — подтвердила Вера. — А кто обстирывал вас, чертей, кто убирался, кто стряпал? Вы только вагакать горазды. За прислугу нас держите, да и ложитесь к нам, не спрашивая, — хотим мы этого или нет. Ты вон даже хлеб нарезать по-людски не можешь. И посуда после твоего мытья охряная. Гляньте-ка! — Она схватила миску и продемонстрировала прилипшие к дну крошки. — Хоть что говори, а мы свой хлеб отработали.

— Засыпемся — вам тоже сидеть.

— Пускай! Присказка есть: от тюрьмы и от сумы не отказывайся.

— Бог даст, обойдется, — сказала Катерина.

Нинка рассмеялась.

— И тихоня голос подала.

— Ша! — крикнул Щукин. — Побазарили — и хватит.

Несколько минут было тихо. Вера пошепталась с Быком. Таська снова сунула в рот папироску.

— Прошвырнусь, — сказал Чубчик. — Около милиции покручусь: авось чего-нибудь вызнаю.

— Поаккуратней! — предупредил Щукин.

— Не маленький.

Бык решил составить ему компанию, и они ушли. Двое молчаливых парней, расположившись на топчане, начали резаться в «очко». Вера и Катерина, понюхав плохо вычищенную Нинкой рыбу, отодвинули миску, в которой лежала она, принялись шинковать лук, нарезать крупными дольками помидоры и огурцы. Таська выкурила еще одну папиросу и легла, не сняв чувяк. Вера с осуждением посмотрела на нее. Щукин кивнул на стоявший в отдалении топчан. Как только мы сели, вытянул раненую ногу, повозил по ней рукой.

— По-прежнему болит? — спросил я.

— Не то слово! Временами даже пот прошибает.

Я вспомнил госпиталь.

— Куда тебя увезли тогда и что потом было?

— Увезли на «губу», в тот же день допросили, после кумекать стали: в штрафбат не гожусь, на лесоповал тоже. Вызвал меня подполковник-юрист, кулаком по столу помолотил, покричал и распорядился отправить в другой госпиталь, в Саратов — долечиваться. Там меня комиссовали. Ксивы выдали — лучших не надо. Домой приехал. Поначалу держался: по утрам хлебный паек, как все, выкупал, на обед супчик варил. Вскорости не выдержал — двинул корешей искать. Пол-Москвы исколесил — никого: или сидят или воюют. В Марьиной роще встретил Макинтоша. Помнишь его?

— Конечно.

— Он тебя тоже помнит. Познакомил меня Макинтош с одним паханом. Тот наколку дал, и стал я жить, как и раньше. Мать враз обо всем догадалась: плакала, ругалась, но и предупредила, когда участковый с расспросами к ней подвалил. На мне к тому времени уже три дела было. Пораскинул я мозгами и понял — сматываться пора. Второй год на Кавказе кантуюсь.

— А дальше… Что дальше будет?

— День прожит, и ладно.

— Не верю, что ты о будущем не думаешь!

Щукин помолчал.

— Васёк то же самое говорил.

Расчесывая волосы, Нинка прислушивалась к нашему разговору.

— Пофартило тебе, — сказал Щукин, заметив, что я взглянул на нее. — Раньше она только «карасей» приголубливала.