Биография - Страница 95

Бабушка спорила с тетей Граней, но переубедить ее не могла. Я слушал этот спор и напряженно думал, что тетя Граня и Аннушка добрее бабушки…

Прожив в селе дней двадцать, бабушка уезжала проведать мать, уезжала, сопровождаемая охами и причитаниями Аннушки, грубоватой воркотней тети Грани, приглашениями приехать с дочерью хоть на недельку, потому как этим летом ягода сильная и варенья разного наварить можно столько, что до нового урожая хватит и останется еще.

Бабушка благодарила тетю Граню и ее сестру, обещала привезти дочь, если та согласится.

Аннушка шумно радовалась, но, наверное, не верила этому: бабушка каждый раз обещалась приехать с матерью, а приезжала одна — мать проводила свой отпуск в доме отдыха, на юге.

На следующий день после бабушкиного отъезда, в комнате, где я спал, появлялась тетя Граня. Исподлобья глядя на меня, спрашивала:

— После завтрака что делать будешь?

— Мы с Аннушкой в березовую рощу пойдем. На целый день!

— Мыслимое ли дело, весь день без горячего! — ужасалась тетя Граня.

Я испуганно таращился на нее — боялся, что она не отпустит меня и Аннушку на целый день, но тетя Граня, что-то пробормотав, удалялась с недовольным видом.

Напившись парного молока с ржаным хлебом, мы с Аннушкой уходили в березовую рощу. В кошелке, которую нес я, лежал наш обед: бутылка молока с тряпицей в горлышке, крутые яйца, лук, пахнувшая грядкой морковь, краюха домашнего хлеба с отливающей глянцем корочкой.

Березовая роща встречала нас шелестом листвы, прохладой, которая так желанна в жаркий июльский полдень. Кроме берез в роще росли кудрявые рябины, грациозные и нежные, осины с шелестящей на ветру листвой, молоденькие дубки, вцепившиеся корнями в суглинок и, казалось, высасывающие из него все соки. Но преобладали в роще все же березы, поэтому она и называлась березовой: была вся зелено-белой, удивительно красивой. Меж берез зеленели кусты, образуя непроходимые заросли. Под ногами пружинили прошлогодние, источенные плесенью листья, чуть сыроватые, потемневшие. Пели птицы, сновали в зарослях, перелетали с дерева на дерево; гудели шмели в оранжево-черных шубах, на небольших лужайках, залитых солнцем, порхали бабочки; возле трухлявых, полуразвалившихся пней доспевала земляника.

Я был шумным, непоседливым мальчишкой, но в березовой роще со мной что-то происходило — я становился спокойным, жадно смотрел на все, ощущая в душе умиротворение и тихую радость.

Раздвигая ветки, мы пробирались сквозь заросли. Неожиданно Аннушка останавливалась, прижимала палец к губам.

«Гнездо», — догадывался я и впивался взглядом в кусты, на которых играли солнечные блики, смотрел во все глаза, но гнезда не видел: не так-то просто обнаружить «дом» лесной певуньи.

Аннушка тоже гнезда не видела, но внезапно вспорхнувшая птица подсказывала ей: гнездо где-то близко, в кустах, надо набраться терпения, чтобы найти его. Аннушка отходила метров на десять, пряталась и стояла там долго-долго, не шевелясь, не спуская глаз с кустов. Потом раздвигала ветки и показывала мне гнездо, в котором лежали крохотные яички — или голубоватые, или белые, или серые в крапинку.

Аннушка любила лесных птах, безошибочно определяла, кому — малиновке ли, реполову ли, пеночке ли — принадлежит гнездо.

Бабушка птиц терпеть не могла, говорила: «Они пахнут дурно и грязнят», поэтому после ее отъезда в доме сестер сразу появлялись птицы, чаще всего раненые, с перебитыми крыльями.

Почти всех раненых птиц Аннушка выхаживала. Помню окровавленную ласточку с оранжевым зобом. Мы подобрали ее на проселочной дороге, в пыли: глаза были подернуты пленкой, лапки не разжимались.

— Пойдем, — сказала Аннушка и с не свойственной ей торопливостью направилась домой.

Достала йод, какую-то мазь, бинт и стала лечить это крохотное существо: обнаружила ранку, смазала ее йодом, забинтовала. При этом Аннушка приговаривала что-то очень ласковое, что я даже позавидовал: меня лечили проще — перебинтуют и оттолкнут легонько:

— Впредь осторожней будь!

Ласточка пробыла у нас день. Когда она ожила, Аннушка вынесла ее на крыльцо, разжала руку, и белогрудая птаха, рассекая воздух, стремительно рванулась ввысь.

Помню дрозденка с коричневатой, в крапинку, грудкой. Мы нашли его в березовой роще под рябиной, на которой было свито гнездо. Дрозденок сидел, нахохлившись, вобрав голову в туловище. Был он похож на потемневший кусок дерева. Я поднял его. Дрозденок тотчас заверещал. Да так, что у его родителей, наверное, чуть не случился разрыв сердца. Оглашая березовую рощу отчаянными криками, дрозд и дроздиха стремительно проносились над нашими головами, а дрозденок бился в моей руке, долбя неокрепшим клювом палец.

Дроздиное гнездо находилось высоко — посадить в него дрозденка не удалось. Я посмотрел на Аннушку:

— Давай возьмем его?

— Птенцы прожорливы очень, — ответила Аннушка. — Хватит ли терпения червей ему копать?

— Хватит, хватит! — завопил я, понимая, что дрозденок — мой.

Птенец оказался необыкновенно прожорливым: я только и делал, что копал червей. Когда отлынивал, появлялась тетя Граня.

— Кричит, — напоминала она. — Ежели подохнет, большой грех будет на твоей душе.

Через несколько дней дрозденок стал есть творог, хлеб, ягоды. Тетя Граня с удовольствием кормила его. Когда насытившийся птенец выплевывал кусочки, она с беспокойством произносила:

— Может, у него болезнь?

— Сыт, — отвечала Аннушка.

— Сыт? — сомневалась тетя Граня и заносила над дрозденком кусочек творога. Птенец нехотя раскрывал клюв. Она бросала в ярко-оранжевую пасть творог. Если дрозденок проглатывал его, не скрывая торжества, обводила нас взглядом.